Холодно, но всё же без ветра, и чуть теплее, чем на улице. Интересно, чем там, на Пригорке, закончилось; и закончилось ли? Мелькнула мысль «организовать» себе какую-нибудь рану, типа фронтового самострельства, — вот, вроде, из-за неё и вынужден был вернуться… А, не поможет! Нет, не поможет! Никому ничего не объяснишь и не докажешь, даже если бы и с самой настоящей раной. Хоть ты здесь подыхай! — всем всё пофиг. На этот счёт Толстый давно не заблуждался.

В последнее время он понял насчёт себя одну вещь: что сильно мешают мысли о том, «а что будет дальше». Мучают, свербят. Он смотрел на других «дружинников» и «отрядовцев», и понимал, почему им, многим из них, без образования и, кажется иной раз, и без мыслей вообще, проще живётся — да они просто не думают о том, что будет завтра! Он попробовал так жить — и, действительно, это помогло! Да не то что помогло; а и вообще, пожалуй, только это и помогало ему влачить своё существование: то, что он научился запрещать себе думать о будущем. «День прожил — и чёрт с ним!» — как говорил кто-то из «основных». Так действительно было проще — а то давно бы уже вздёрнулся б, или подставился б под пулю, как тот мужик, вздумавший спорить с Хроновым.

Вот и сейчас он не стал загадывать, что будет, когда вернутся дружинники и Витька Хронов, «Харон»; что они скажут и сделают, увидев его здесь. А просто взял и растопил печку — попросту оторвав от и так шаткого сооружения во дворе очередную доску и искромсав её на пороге тупым топором. Вскоре в печке затрещал огонь, и потянуло приятным теплом.

Захотелось есть… Есть было нечего. Вернее, он знал, где можно взять поесть — и не попрошайничая у соседок, которые всё одно ничего не дадут. Однажды он подглядел, где Дени-Волк прячет свою заначку — в углу за койкой, под полом за оторванным плинтусом. Около получаса он мучился сомнениями; а потом голод победил; голод и простое соображение: — может Дени на Пригорке-то и убьют!

Нашёл на подоконнике светильник на отработке, зажёг. Пошарил в тайничке, и вытащил коробку из-под сока. Нетерпеливо открыл её — в ней было как раз то, что и надо: примерно с полкилограмма гречневой крупы, пять кубиков бульона «Галина Бланка», половинка окаменевшего сникерса, смятый кулёк с кусочками сахара-рафинада, два пакетика чая «Липтон»; несколько карамелек, и пара «энергетических» батончиков, засохших как и сникерс. Откуда это взялось и зачем всё это Дени хранил здесь, можно было узнать только у него самого. Скорее всего остатки тех дней, когда разбой на дороге давал хороший приварок к деревенскому пайку. А сберегал, наверное, на чёрный день — Дени был прижимист и бережлив.

Толстый сходил и набрал на улице полное ведро снега, плотно утрамбовал его в ведре; ведро поставил на печку — пусть топится. Получится, наверное, с четверть ведра — можно будет помыться горячей водой, а то озяб до самых костей, лёжа в снегу. Помыться, да — если до этого времени никто не придёт и не застрелит его «за бегство с поля сражения». Ну, застрелят — ну и пусть. А снег пока пусть топится.

Для гречки же он набрал снега в старую литровую кружку с облупившейся эмалью, всю закопченную — её он поставил в саму печь, прямо на горящие дрова, чтобы вода быстрее вскипятилась. Потом засыпал в кипяток полную горсть гречки, накрошил бульонный кубик. Всё перемешал; закрыл кружку валявшейся тут же книжкой с наполовину выдранными страницами, и поставил настаиваться на печку. Прежде чем выкинуть в топку упаковку от бульонного кубика, жадно понюхал её — пахло просто чудовищно вкусно! Глутамат натрия! — вспомнил он, усилитель вкуса, ага. Ужин, он же обед, обещал быть шикарным!

На Пригорке постреливали уже совсем редко, как-то лениво, одиночными — и он не стал забивать себе голову чем там всё кончилось: надо, действительно, жить здесь и сейчас! И оттуда никто не шёл… И тогда он, дожидаясь пока допреет гречка, совсем уже осмелел, и, решив, что там наверняка многих поубивали, стал шариться по всяким укромным местам в казарме — по одеялам, матрасам, старой обуви, сумкам и чемоданчикам-дипломатам, которые тоже здесь у некоторых были вместо тумбочек. Ценного в них ничего не хранили, он знал, из-за повального воровства; но, тем не менее, осуществив тщательный обыск, он нашёл массу полезного: двое шерстяных носок, одну кожаную перчатку на меху; полбутылки мутного вонючего самогона; начатый флакон одеколона; какие-то таблетки в коробочке; пару батареек, непонятно целых или разряженных — а проверить было не на чем; несколько мобильников; складной нож; свитер; открытую банку с засахарившейся сгущёнкой; пакет с сушёной жареной картошкой, запахом живо напомнившая ему давно канувшие в Лету чипсы, до которых он был в Мувске большой охотник. С чего, собственно, и пошло — «Толстый»… Надел на себя все носки и свитер, стало сразу теплее.

Поспела гречка; и он, отхлебнув из бутылки с самогоном, принялся с наслаждением есть; говоря себе, что пусть его лучше пристрелят за чужую гречку и чужой самогон здесь, наевшегося; чем валяться в снегу на пригорке с развороченным картечью животом, в холоде и натощак. Нет, действительно, в жизни случаются и счастливые моменты, — пусть даже и под конец жизни…

Он ещё недоел и недодумал свою мысль про «счастливые моменты в жизни под конец жизни», как осторожно скрипнула дверь. Он обмер… Вот оно…

Но дверь в тёмном коридоре скрипнула уж совсем осторожно, — дружинники так не входили. Он сидел и машинально скрёб ложкой по стенкам кружки с гречкой, собирая гречку с глутоматом, дающим иллюзию мясного бульона; а в коридоре послышались крадущиеся шаги… Потом приоткрылась дверь и в казарму, и в щель, заглянул, а потом и просунулся сам Витька Хронов…

Драпанув с поля боя, в самый разгар; и весьма удачно; не попав под огонь пулемётов броневика; петляя, как заяц, Витька быстро добрался до Озерья. Теперь нужно было решить, что делать дальше.

На Пригорке… на Пригорке слышалась стрельба; и было непонятно, то ли это общинские уже добивают остатки отрядовцев, или противостояние перешло в некую окопную фазу. И непонятно, что будет дальше. В любом случае надо было затихариться как минимум до завтрашнего дня; а потом уже принимать решение. Не могло, просто не могло так случиться, чтобы в этом бою полегли все-все отрядовцы, и со всей бронетехникой — чёрт побери, их ведь было там не три и не пять человек, а почти четыре десятка! Может, отступили. Может, завтра встретимся, и, как это Хотон говорил… перегруппируемся, да. Ну и что, что не удалось Пригорок взять! — ещё в деревне можно будет пожить! Вон, Никишиных нагнуть! — у них всегда есть чо пожрать, не бедствуют!

Но пока что он направился к Кристинке, в бывший Вовчиков дом.

Кристинка была, конечно, дома — куда б ей деваться? — и сразу встретила его градом вопросов: что так долго, что за война и взрывы?? Ты же говорил, что всё просто будет, — въедем на БМП, говорил, как казаки в Париж; а тут уже темно — и никого! Что там, что случилось, что такое; где Альбертик; принёс что с Пригорка?? И почему один; а вешать этих, церковников, завтра будете?..

Торопясь, рассказал ей сжато, что случилось — естественно, указав, что он, Витька, лично перестрелял большую часть общинников; — но проклятые клерикалы откуда-то получили подкрепление, — и вот, пришлось отступить. Временно. Завтра перегруппируемся, и дадим им!..

Но Кристинка не первый день знала Витьку. И из того, что он вернулся один, и явно испуганный, сделала правильные выводы. Выслушав его, она мрачно бросила:

— Съебался, значит… Но ничего, повезло тебе, как всегда…

— Ничего не съебался, а отступил! — заспорил Витька; и уже то, что он счёл нужным с ней спорить, что-то ей объяснять и доказывать, а не просто, как обычно, прикрикнул на неё, чтобы, мол, заткнулась и не встревала куда не спрашивают, уже окончательно утвердило её в мысли, что — всё, аллес! Кончилась дружина, и кончился Витька как её командир.

Витька же, мрачно посмотрев на неё, и ясно почувствовав меняющееся к себе отношение, попытался было вернуться к прежней своей роли: распорядился приготовить что-нибудь пожрать и выпить.