Толик и сам понимал, что дуром переть напролом — только полечь всем; и его бесила эта безнадёга. Очередной план его был — ползти тихо, ползти долго — под прикрытием маскхалата и стрельбы с колокольни в другом направлении; выйти на пост — и вырезать всех! И тогда сюда, на вскрытое звено осады, идти уже на прорыв!
Его выслушали сумрачно, хотя и не возражали. Спорить с ним было бесполезно; хотя понятно было, что он заботится только о том, чтобы выбраться из окружения небольшой, ограниченной группой: ему, Бабаху и Сергею-Крысу; ну ещё, может быть, четырём-пяти наиболее подготовленным бойцам, — потому что и преследование потом непременно будет; и нечего и говорить о том, чтобы уйти всей общиной, — да и куда, с чем, к кому?..
Сергей отрезал, что без Зульки никуда не пойдёт, — а Зулька хромает до сих пор; и тоже — без своих, без папы-мамы, — не пойдёт. Зло и твёрдо сказал, что и пошла бы если, — бросив всех своих тут! — тогда он бы её бросил сам (Зульки при этом не было). Потому что бросать своих ради спасения личной шкуры — последнее дело!
Толик наорал на него, что «шкур вокруг много, а своя — только одна, и думать нужно о ней!», и дальше, совершенно нелогично, продолжил, что «нам ещё Белку надо искать и вытаскивать, а мы тут застряли!» и «меня братан так и так убьёт, если я тебя, Серый, не вытащу!!»
За что ценящий логику Сергей тут же и уцепился: заметил, что «мы тут вообще из-за Белки, то есть своего товарища и твою подругу спасти пытаемся; так что твои высказывания насчёт «спасать свою личную шкуру» тут совсем не катят, потому что мы тут всё равно не за свои шкуры; а раз уж со всеми попали, то со всеми и выбираться как-то будем!» И что «дома», в Башне, «скопытиться от очередного наезда, случайной или снайперской пули как от того — ты рассказывал! — пацана; или последствий эпидемии ничуть не меньше!»
Толик наорал, что «вот, верну тебя брателле, там и скопычивайся сколько угодно; а тут я за тебя отвечаю!», на что рассудительный Бабах заметил, что «Толь, пребывание тут на тебе, чесслово, благотворно сказывается — ты такой ответственный стал; прям не узнаю тебя по Серёгиным рассказам!»
Тогда Толик наорал и на него; и заявил, что сегодня же ночью, лично выползет к тому посту, что за огородами, — и лично покажет, как должны действовать настоящие, а не деревенские диверсанты; и что пусть его прикрывают!
Из вылазки ничего не вышло, — и слава богу, что получившие сигнал от скрытно протянутой в снегу сигнализации «Контур», когда Толик действительно, практически неслышно и невидно, но приблизился на критическое расстояние к её проводу, — не стали подпускать его поближе, а сразу подняли заполошную стрельбу!
Удачно вышло и то, что Бабах из своей СВД успел «потушить» фару-фонарь с поста; до того, как её луч нащупал лежащего в снегу Толяна, и до того, как на пост прибыло подкрепление с добавочными средствами и освещения, и, как говорится, огневого подавления. Ночь, вернее, раннее утро, превратилась в небольшой такой себе бой; последствия которого свелись к двум вещам: Толян, здраво рассудив, что «миссия провалена», принял решение «тактически отступить», что и реализовал с блеском; и осаждённые, прикрывая его отступление, истратили чуть не четверть оставшегося на всех наличного боезапаса, на что уже утром указал ему злой как чёрт Вовчик. Толян наорал и на него; но от дальнейших попыток что прорваться, что неслышно «инфильтроваться» сквозь порядки осаждающих, вынужден был отказаться.
В общем ситуация была, как её все, понимающие в тактике, оценивали, весьма хреновая. В тактике разбирались не все; ситуацию трезво оценивали тоже не все, — большинство к происходящему относились вполне спокойно: ну и что ж, что окружили, да окопов понарыли — с осени и так на Пригорке сидели практически безвылазно; в деревню и так давно не ходили, выбираясь с Пригорка лишь в лес за дровами да на базарчик, для мены с деревенскими. Так что особой беды в осаде не видели: без базарчика и общения с деревенскими вполне можно было перебиться; также и дров за лето было заготовлено на всю зиму. А что «осада» — ну что осада, поосаждают и уйдут, никуда не денутся. Вон, Отец Андрей и Совет что-нибудь придумают, как в прошлый раз…
Конечно, никого в таких мыслях не разубеждали — к чему волновать; а вот сам Совет был настроен совсем не так благодушно. Все понимали, что на этот раз Гришка взялся за общину всерьёз, и просто так не уйдёт. И что на этот раз какой-либо одиночной вылазкой не обойтись. Что, судя по тому, что обложили плотно, но на штурм не торопятся, — явно чего-то ждут. Чего? Что община сдастся от отсутствия припасов? — смешно. Ясно, что ждут технику. Одну-две бронированных машины, н гусеницах, чтобы не вязли в снегу — и всё. что будет дальше — страшно представить. Правильно говорят, что самая лютая вражда — между родственниками; что самые кровопролитные войны — именно что гражданские; а уж если внутри одной деревни, между соседями… Достаточно вон, Шолохова почитать, как оно бывает. Никто не заблуждался: возьмут пригорок — вырежут всех, или почти всех. Кого не убьют — те, как говорится, вполне возможно позавидуют мёртвым…
Надо что-то делать…
Собирались для совета опять в комнатушке у Вовчика.
Первым пришёл со смены мрачный Толик; выгнал тусовавшихся в последнее время у них двоих друзей: Андрюшку и Саньку; понятливая Зулька, тоже в это время бывшая «у пацанов в гостях», чтоб не накалять, тоже ушла, попрощавшись с Серёгой ритуальным чмоком в щёку — уже никого особо не стесняясь. Сергей остался: во первых чтобы показать Зульке, что он «среди избранных» и «голос на Совете имеет», что в Общине было престижно; во-вторых у него действительно были свои соображения, которые он и собирался изложить Совету. Этот год очень много дал ему; с начала лета, с того пацана, интересующегося лишь модными электронными девайсами и компьютерными играми он вырос до вполне себе уверенного в себе выживальщика-бойца; и как боец и выживальщик, несмотря на то, что почти всё его свободное время сейчас было занято общением с Зулькой, также трезво оценивал ситуацию как весьма хреновую. Рядом был надёжный Толян, Бабах, — но вот вокруг были не надёжные крепкие стены Башни, превращённой внутри в «боевой муравейник», а не внушающие оптимизма зимние просторы, снег, холодные окопы… Это совсем не внушало оптимизма: правильно говорил батя, что при внезапном нападении из засады или при обороне внутри специально подготовленной, продуманной позиции один может противостоять и паре десятков бойцов; но вот в чистом поле, даже и с удобной позиции, всё решает численность и огневая мощь. И боевая техника. И всё это было совсем не в пользу общины.
Толик подвигал носом, принюхиваясь: пахло оружейным маслом. Заметил и аккуратно свёрнутую старую простыню Вовчика, которую всегда доставали при чистке оружия. Одобрительно хмыкнул — молодец пацан, хоть не только со своей подругой мурлычет; про оружие не забывает; что интересно — в последние дни кажись каждый день чистит! — от волнения, что ли. Но это неплохо…
Сергей, заметив его одобрительную гримасу, постарался сдержать ехидную улыбку — Толик постоянно докапывался до ухода за оружием, судя по всему потому, что больше в основном докопаться было не к чему, а настроение требовало разборок. Но он нашёл противоядие: пацаны из Общины, особенно повёрнутый на военном деле Андрюшка, бабы Насти внук, готовы были хоть целыми днями разбирать-собирать и чистить его ППС и оба ТТ-шника; чем он и пользовался. Пацаны вполне освоили новое для них оружие, а он имел теперь всегда вычищенное до идеального состояния и смазанное оружие плюс свободное время для общения с Зулькой…
Пришёл Вовчик, принёс чью-то зимнюю обувь, поставил возле печки прогревать подошву; полез доставать из своих закромов сапожные принадлежности: толстую иглу, тонкое шило с ушком на конце, несколько рулончиков капроновых ниток разного размера, моток трубочек от капельниц, свечку и зажигалку. Обувь была всеобщей проблемой в общине. Чинить обувь у него получалось хорошо, не хуже чем у Степана Фёдоровича; но тот не признавал «новаций» и чинил строго по старинке: заплатки, вошёная дратва, резина на подошвы, клей. Вовчик же наловчился заплавливать треснувшие подошвы расплавленной, горящей пластмассой от трубочек капельниц. Получалось неплохо.