Пришлось действовать напрямую.

— Валя… Валь! А, Валь! — позвала её Леонида, — Поди-ка сюда!

— Чего вам, Леонида Ивановна? — отвлеклась, наконец, от звуков боя та.

— Поди сюда… Валечка, я тут серёжку обронила… вот, за лежанку упала. Вижу её. Не достану никак. У тебя ручка тоньше; Валечка, достань, пожалуйста! Вот туточки, я покажу!..

Валя подошла; присев на лежанку, заглянула в щель у стены.

— Там, Валечка, ты так не увидишь. Ты ручку просунь, там наощупь и достанешь её. Пожалуйста.

Девушка, склонившись над лежанкой, как могла далеко просунула руку в щель, зашарила ладонью по пыльному полу, ища серёжку. Склонилась боком, как специально подставляя висок; и Леонида, стиснув зубы, что было сил ударила её в висок зажатой в руке найденной тут, в чулане, ржавой чугунной гирькой от безмена. И ещё раз. И ещё; каждый раз чувствуя, как хрустит под шершавым металлом тонкая кость…

Одела пальто; замотала шею шарфом. Оглянулась назад, где на полу возле лежанки агонизировало тело девушки. Постучала в дверь чулана, сильно, тревожно. Закричала в дверь:

— Ксюшечка, Ксюша!! Вале плохо!! Ой-ой-ой-ой, Ксюша, Вале пло-охо!! Задыхается!! Ксюшечка, спасать Валю надо, задыхается, — открой скорей!!!

И тут надрывно завыла сирена.

БИТВА

Две силы сошлись в непримиримом поединке. Сила, численность, оснащённость, — против отлично подготовленной, укреплённой со знанием дела позиции; против продуманной и тренированной тактики; против железного упорства обороняющихся. С вечера переодевшиеся в чистое, как на смерть; отстоявшие молебен, на котором Отец Андрей в красноречии превзошёл сам себя, общинники готовы были умереть, но не пропустить врага.

Под вой сирены два раза уже поднимались в атаку «отрядовцы» и «хароновские» вслед за утюжившими укрепления общинников БМП — и оба раза, не сумев преодолеть линию окопов, вновь залегали в окровавленный истоптанный, изжёванный гусеницами грязный снег, поражаемые с самых неожиданных сторон и скрытых укрытий автоматными очередями и картечью. В крайний раз, когда, казалось бы, вот-вот и линия окопов будет прорвана, в наступающей цепи грохнули и несколько невесть откуда взявшихся у обороняющихся ручных гранат, посеяв панику среди наступавших.

Прорваться к окопам вслед за первым БМП удалось лишь нескольким бойцам, — и они сверху поливали окопы длинными очередями, забрасывали гранатами, — а их, на каждом шаге спотыкавшихся о скрытые под снегом густо набитые колышки с растянутыми между ними бечёвками, расстреливали невесть откуда появлявшиеся фигуры в грязно-белых накидках. Несколько атакующих бойцов спрыгнули в окопы, где, судя по диким выкрикам и глухим одиночным выстрелам, тут же завязалась ожесточённая рукопашная схватка.

Потери были с обеих сторон; потери немаленькие; — но среди наступавших, как водится, больше. Неподвижными, или еле шевелящимися кучками они лежали сейчас по всему склону пригорка.

Казалось бы — ещё одно, небольшое усилие! — и редкая цепь атакующих втянется вслед за БМП на Пригорок, к церкви; и сражение будет выиграно! — обороняющие окопы будут вынуждены отступить, бежать; их можно будет расстреливать в спины!!. Вот только сил, решимости, отчаянности на это последнее, небольшое усилие так и не хватило — залегли опять, несмотря на сирену, зовущую в атаку; несмотря на отчаянную матерщину Гришки; визгливые команды Хронова, размахивающего маузером; хриплые команды Хотона. Опять залегли; вжав лица в освежающий снег; хрипло дыша. Передохнуть. Чуть-чуть. Пусть… пусть кто-то рядом; ну, вот пусть он встанет в атаку первым — почему я-то?? Встать, — сделать несколько шагов, — и быть скошенным автоматной очередью, как вон те двое?? — да почему я первый-то должен??!

Один из БМП, прорвавшийся было за линию окопов, сейчас густо дымил чёрным, облизываемый языками пламени, — в него попало с бортов аж целых пять банок с горючей смесью.

Это было какое-то колдовство, не иначе! — прав, прав был тощий пропагандист с рыжим портфелем, тут дело нечисто! — как только БМП, рыча и бросаясь грязным снегом из-под гусениц, вырвался к окопам, навстречу ему выскочил некто толстый, невысокий, в расстёгнутом пальто, без шапки; с развевающейся седой бородой… В одной руке он сжимал огромный старинный револьвер; в другой — литровую банку с мутной жидкостью, от которой летели искры и тянулся сизый дымок…

В него выстрелили сразу несколько человек, второпях — и никто не попал. В него ударил очередью пулемёт с БМП — и фонтаны снега рядом с его нелепой толстой фигурой обозначили попадания, — но он, как заговорённый, что-то крича разинутым ртом с толстыми лиловыми губами, пробежал тем не менее несколько шагов по направлению к бронированной машине; выстрелил в неё из своего нелепого револьвера, выбросившего из ствола целый сноп пламени и клуб чёрного дыма; и швырнул в неё свою дымящуюся банку… И, кажется, невредимый, скатился куда-то вбок, в яму или окоп.

Пуля от револьвера стукнула, плющась, о броню, и отлетела в сторону; а банка разбилась чуть выше люка механика-водителя, враз окутав лобовую проекцию машины пламенем и дымом. Рыкнув, БМП рванулся ещё вперёд; проскочив, кажется, окоп — и тут же в него полетели ещё несколько банок и бутылок, живо превратив его в сноп огня.

Зато второй БМП и пулемёт с джипа густыми очередями опять прошлись по линии окопов, явно свалив не менее двоих из поднимавшихся из окопов фигур…

Но запал иссяк — цепь, начавшая было втягиваться вслед за бронированными машинами на линию окопов, вновь залегла, — очень страшно идти на верную смерть, какие бы кары сзади не обещали вопящие начальники, как бы не рвал нервы вой сирены, призывающей к наступлению и победе… Очень страшно подниматься под пули, когда бьёшься не за жизнь, а за возможность пограбить и изнасиловать. Мёртвому или искалеченному мирские радости ни к чему! И — правду говорил Мундель: они там все сумасшедшие!! Пусть, пусть вон второй БМП ещё линию окопов проутюжит! — там ведь везде эти, колья; колья и проволока, чёрт бы их побрал!!

— Давай, Хрон — поднимай, сука, своих!! — жадно хватая губами снег с рукава, приказал Гришка. Автомат его лежал тут же, в снегу, рядом; и снег быстро плавился вокруг ствола и ствольной коробки.

— Ага. Ага. Щас. — согласно кивнул Витька, но не сделал ни малейшей попытки сдвинуться с места; лишь выставив вперёд руку с маузером. Долбаная машинка, подогнанная Аркашей, из каждых пяти нажатий на спуск лишь три раза плевалась пулей; в остальных двух случаях приходилось с проклятиями его перезаряжать… Хотя, зато, при этом «был при деле» — не тупо, как испугавшись, лежал; а был занят — перезаряжал так не вовремя заклинившее оружие…

— Сейчас; ещё раз нажмём — и мы на Пригорке! Куда они там нах спрячутся! — последний натиск! — как будто самого себя убеждал Гришка, — Давай-давай, Харон! А то поставлю отрядом командовать Ольгу-Чуму — она молодцом!! Сейчас… ещё раз нажмём!! Где эти суки Оршанские?? — староста со своим «штабом»?? Да, бля, заткнул бы Харон эту завывалку!!. Задолбала уже! Сейчас… передайте по цепи — приготовиться!.. Последний удар!..

Действительно, всем было ясно, что линия окопов почти прорвана, — и чёрт с ним, что горит броневик; что выскочивший из заднего люка экипаж пытается сбить пламя огнетушителями, — ещё раз поднажать, и!.. Как же задолбал только этот надрывный вой!.. И он что? — двоит, что ли, или эхо??

Лёнька стоял на коленях на мёрзлой земле окопа, и, глотая слёзы страха и боли, раз за разом стрелял из своей малокалиберной биатлонной винтовки перед собой, в стену хода сообщения, туда, где через четыре метра он поворачивал под прямым углом направо.

Это было глупо, это было совершенно глупо и ненужно! — но он ничего не мог с собой поделать!

Он жал на спуск; выстрел негромко, как-то по игрушечному щёлкал в морозном воздухе; винтовка, которую он упирал прикладом в стену окопа за спиной, несильно вздрагивала, плюнув из ствола сизым выхлопом — там, на повороте хода сообщения, вспухал на стенке маленький фонтанчик и осыпалась сухая земля… И Лёнька тут же, захлёбываясь слезами и страхом, тут же дёргал затвор, открывая, — вылетала дымящаяся жёлтенькая гильза; и он, подвывая от боли в левой руке, торопливо заталкивал в горячий патронник очередной жёлтенький патрончик с серой свинцовой пулькой; закрывал его затвором; торопливо просовывал кисть правой руки в фигурную прорезь ложа, и, вновь не выдержав, жал на спусковой крючок. Опять негромкий хлопок-щелчок, и цикл повторялся.