Добравшись до «своей» комнаты, до софы, она, не разуваясь, повалилась; и еле нашла силы натянуть на себя покрывало и полотенце, заменявшие ей сегодня одеяло. Одна рука у неё всю ночь так и была в кармане, на гладком яйце гранаты. Только чувствуя под пальцами прохладный металл её корпуса, она могла теперь спать спокойно. Такое время… Без гранаты никуда…

РАСЧЁТ ПО-ПОЛНОЙ

Ей теперь редко снились сны. Постоянный холод к этому не располагал; она спала обычно «рваным сном»: часто просыпаясь, ворочаясь, укрываясь сползающим тряпьём. Всё это никак не располагало к снам; а может быть, сны и снились, но она их забывала по пробуждении. А проснувшись — старалась сразу же начать думать о чём-нибудь приятном; в последнее время это были её «занятия». Она старалась не замечать окружающую кошмарную действительность; а думать только о хорошем, о позитивном.

А в эту ночь ей хорошее и приснилось: ей представилось, что она собирается в гости к сестре Ире, к своим дорогим племянникам. Что-то предстояло приятное, какое-то торжество: юбилей свадьбы Иры с Авдеем, или чей-то день рождения. Скорее юбилей. Ей даже вспомнилось, как Ира выходила замуж: в красивом длинном платье со шлейфом, который — так придумали они с Ирой, — несли тогда ещё маленький Серёжка и соседская девочка. Как Серёжка был серьёзен и горд порученным ему важным делом; как выговаривал подружке, чтобы она не спешила, и шлейф не морщило… смешно!

А теперь она собиралась в гости: нарядно и модно оделась, и выбирала у трюмо тон губной помады, наиболее подходящий к жакету. Почему-то это было не в той квартире, в которой они жили в последние годы, не в Башне, — а в той, старой, оставленной отцом ещё в 90-е, которую так долго, почти непрерывно ремонтировал сам Олег, с трудом изыскивая материалы в тотальной нехватке всего в то время; и из-за которой потом, как она считала, и возникли противоречия между Олегом и Ирой. Но это потом… потом.

А сейчас на душе хорошо и спокойно. Всё идёт в жизни размеренно и правильно: дом, семья, сын, муж. Сейчас вот к Ире — в гости. Почему-то одна…

Выбрав помаду, она, наклонившись к зеркалу, начинает наносить её на губы, стараясь чтобы легла ровно; уголком салфетки удаляет случайный комочек; сжав губы, критически смотрит на себя в зеркало… За спиной в это время появляется Ира — ну, скорее всего Ира: блондинистые волосы, знакомый свитер, — она отражается в зеркале.

Удовлетворившись правильно нанесённой помадой, она переводит взгляд в зеркале со своих губ на лицо Иры… Это не Ира. Это какая-то незнакомая тётка, — но в Ирином сиреневом свитере крупной вязки «с полосой», с её волосами… с её лицом! С её лицом, с лицом Иры — но не Ира!!!

Вскрикнув, она проснулась.

Холодно. Уже привычно холодно. Всегда, когда она просыпалась теперь, ей всегда было холодно. Но обычно она просыпалась раз шесть — восемь за ночь, а сегодня нет, сегодня… так крепко спала! Даже за окном не темнота, а отчётливо так уже светает, — наверное, часов восемь уже… давно уже так крепко не спала.

Она сразу вспомнила, где она. Да. Да, да, да. Какой хороший был сон. А хотелось бы, чтобы вот это вот всё было сном, — а то, светлое и правильное, — реальностью. Очень хороший был сон. Правильный. А вот это вот всё: чужая софа, чужие тряпки, которыми она укрылась, чужая квартира, спаньё одетой и даже неразутой — это всё неправильно, нет, неправильно…

Она вынула руку из кармана, в котором привычно во сне сжимала гладенькое тельце гранаты.

Что вчера было… Ах, да. Рядовой. Что-то с ним было вчера такое… неприятное. И в то же время — было какое-то и ожидание… о чём это она? Ах да, он же вчера угостил её вкусным горячим напитком; а утром обещал кофе… обманет, наверное, откуда у него кофе. Жмот ещё тот… — размышляла она, уже полностью проснувшись и, лёжа на спине глядя в потолок, — Предлагал ей вчера людей обкрадывать, «радетель за Державу»… кофе обещал угостить… кстати, за что бы вдруг? Ах да — попросил фонарик на ночь, почитать… почитать газеты, старые газеты, «кроссворды там, то да сё…»

Сердце неприятно сжалось.

Да, он же свой фонарик дал… точно, вчера, когда буквально упала в сон, — тем не менее помнится, — положила его этот «жучок» здесь, возле софы, на пол…

Опустив руку, пошарила. Нету. Наверно, под диван задвинулся! — сказала она себе; а сердце тем временем, не реагируя на её эти самоуговоры, больно и часто забилось. Сердце уже всё поняло. Сердце уже всё знало.

Она рывком села, сбросив ноги с софы на пол, — и чуть не упала обратно, так закружилась голова. Ой-ой-ой, что же это такое? Никогда такого не было.

Откинувшись на спинку софы, запрокинув голову, она несколько минут пережидала, пока прошло головокружение.

Надо же, как я сегодня… крепко спала.

Она подняла голову. За окном уже во-всю вставал бледный зимний рассвет. В комнате было относительно светло. Она взглянула…

Сердце, и так бившееся часто и больно, дало перебой. На полу, чуть поодаль её ног, лежал её рюкзачок — выпотрошенный. Всё его содержимое было вытряхнуто рядом; и в нём, было видно, рылись.

Со стоном, превозмогая сердцебиение, она опустилась на колени перед своим разорённым добром; как слепая зашарила руками. Нет пакета с батарейками и аккумуляторами. Нет найденной вчера зарядной солнечной панельки, — тут она лежала, рядом с рюкзачком. Ковшик — здесь… Зажигалка, а зажигалка?? Всегда клала её сюда, в кармашек — тоже нет… Конечно, нет и фонарика-жучка. Засохшая ириска и половинка раскрошившейся вафли, завёрнутые в полиэтиленовый пакетик, найденные случайно с неделю назад и отложенные на совсем уж плохой день, — тоже исчезли.

Она, пошатываясь, поднялась на ноги. Волоча ноги, пошла в соседнюю, большую комнату. Где остался ночевать Рядовой. Конечно, и его не было. По-прежнему, задрав ногу, лежал труп; на нём — простыни и одеяло.

Шаркая по полу, как старуха, прошла в прихожую. Темно. Вообще ничего не видать. Посветить бы чем. А нечем. Вообще. Хотя… Она вспомнила про телефон, который нашла вместе с зарядкой, и который вчера показывала Рядовому, глупо хвастаясь своей удачливостью. Кажется, он так и был в кармане… да.

Она достала телефон, включила; подсветила экраном. Да. Приоткрытая входная дверь, через которую тянет холодом; отодвинутая в сторону табуретка, на которую вчера Рядовой ставил свой стакан-ловушку. Никого. Ушёл. Украл.

Она вернулась в комнату; потом прошла в кухню. Села на табурет за стол. Бездумно, тупо смотрела перед собой, — больно сжималось сердце. Хотелось плакать — но слёз не было. Было очень, очень больно в груди. Такого не было и когда она ушла из Башни. Тогда она убедила себя, что у неё просто начался новый этап в жизни, — несомненно, более счастливый, чем всё, что было до того. Всё это время она изо дня в день говорила себе, что всё, что с ней происходит — лишь переходный этап к лучшему. К какому — неважно; но к лучшему. Лучшему будущему, — она убедила себя в этом. Сейчас же… сейчас всё стало наконец предельно ясно; в чём-то уговаривать, убеждать себя уже не было нужды — да, «новый этап» в жизни. Да, всё по-новому. Всё-всё-всё. Абсолютно всё. Но… вот оно. Всё это «новое». Как говорил Олег: «- Не всегда приходится выбирать из плохого и хорошего; часто приходится выбирать из плохого и очень плохого». Она не соглашалась с ним, она спорила: нет, всегда есть хороший, лучший выбор; просто он негативщик, и в этом, в мрачном взгляде на жизнь — его беда. Оказалось, — беда была не в его, а в её взгляде на жизнь.

Она свой выбор сделала. Считала, что лучший. Судя по всему ошиблась. «Лучшего» выбора не было вообще. Был плохой — и совсем плохой. Она выбрала самый-самый плохой…

Фонарик. Зажигалка. Батарейки. Печенюшка, то есть половинка вафли; и ириска. Всё… пропало. Нет, давай говорить прямо — всё украл. Украл. У неё — нищей и бездомной. Как это можно?.. Украл фонарик и батарейки — то есть свет; зажигалку — то есть тепло и горячую пищу. Пищу? Ах да — там ведь эта банка осталась, мятая жестяная банка с остатками засохшей томатной пасты — её он не взял; может быть просто не понял что это такое, или побрезговал. А фонарика — нету…