Тело Мэгги дрогнуло от выстрела; она как бы в изумлении вновь раскрыла глаза. Напряглась…
Ещё выстрел, уже намного громче, — Артист чуть отодвинул ствол от неё. Ещё одна чуть дымящаяся дырка в одеяле; пуля чмякнула в пол, прошив тело и кровать насквозь; и вновь гильза отрекошетировала от стены.
Мэгги откинулась на подушку; в полуприкрытых веках стало видно белки закатившихся глазных яблок. Несколько раз судорожно дёрнулась. Замерла.
— Видишь. Я благородно с тобой, Маша. — Артист поставил пистолет на предохранитель и принялся заталкивать его в кобуру, — Не как ты со мной. Мог бы и в лоб. Мог бы и так — оставить подыхать. А я — благородно!
Убрав пистолет в кобуру, Артист подхватил с пола саквояж с «наследством» Мэгги, и, больше не оборачиваясь на её тело, вышел из комнаты.
У стены стояла толстуха и тряслась. Подслушивала, конечно, дрянь. Такие всегда подслушивают. Чем ты им не грози. Впрочем, наплевать…
Не глядя на неё, он прошёл к выходу, поставив саквояж, одел куртку, шапку…
— Ээээ, Борис Андреич… — проблеяла толстуха, — Мэгги…
— Умерла.
И он, не прощаясь, вышел.
Он уже почти дошёл до калитки, но ощущение чего-то недоделанного остановило его. Подумав, он вернулся.
Не отряхивая на этот раз снег с сапог, он, как был, одетый и с саквояжем, прошёл в комнату — толстухи там не было, — затем в маленькую комнатушку, где он только что был с Мэгги.
Тело Мэгги, как большая голая грязная кукла, валялось… именно не лежало, а валялось навзничь на полу, бесстыдно раскинув голые длинные ноги. По-прежнему пахло гнилью и нечистотами; теперь к этому примешивался ещё запах крови и сгоревшего пороха.
Над телом Мэгги стояла толстуха, и с негодованием рассматривала пуховое одеяло, держа его на вытянутых руках. С внутренней стороны оно всё было в бурых и жёлтых пятнах, ужасно пахло — это не отстирать… И ещё две дырки. И ещё кровь, пятна. Свежие. Нет, не отстирать. Никак…
Увидела вошедшего Бориса Андреевича и обмерла от страха.
Не глядя на неё, не глядя на тело Мэгги на полу, неживым голосом он распорядился:
— Похороните. Сами. На кладбище.
Толстуха, прижав вонючее одеяло к груди, мелко-мелко закивала.
— Я Хронову скажу — твоего мужа отпустит с земляных работ. За завтра чтоб сделали…
Он перевёл наконец взгляд на неё.
— Вот в это и завернёте. Могила чтоб была как полагается — не мельче полутора метров… знаю я вас, сволочей. И — прибрать здесь всё. Вот — эту афишку дай-ка сюда… — он указал на постер с Мэгги на стене.
Бросив одеяло на тело Мэгги, толстуха суетливо кинулась снимать афишку со стены; руки тряслись, оборвала край, обмерла; и уже второй раз — первый когда сейчас вошёл староста, — описалась.
Сняла, свернула в рулончик, подала — руки её тряслись.
— Поняла?
Она, не в силах что-либо сказать, лишь мелко закивала. Поняла, что за сброшенное на пол тело Мэгги её сейчас не застрелят… боже, какое счастье!
Поворачиваясь к выходу, староста сказал ещё:
— И два бойца из Григория отряда у тебя теперь будут жить. Приготовь на чём им спать. Вечером придут.
И вышел.
Дома, у себя, поставил на стол саквояж.
Чёрт побери, опять нетоплено. Сволочь Мундель, ничего не делает, трепло чёртово; и Джим куда-то слинял…
После того, как после недавней «кровавой новогодней ночи» пропала его «жена» — причём пропала не одна, а вместе с обеими девочками: своей и Максимовых, которую Артист держал как заложницу, в доме стало пусто и неуютно. Холодно. Есть — нечего…
Пропавшую суку и детей искали по всей деревне, но так и не нашли.
Артист пытался «пригласить» к себе жить какую-нибудь женщину, возможно — с семьёй, возможно — из пришлых, бесправных; но к нему отказывались идти жить… Даже на самых лучших условиях. Даже под угрозами. Предпочитали быть убитыми на месте — но не ночевать с ним под одной крышей — такой суеверный ужас Борис Андреевич, вернее, тот, кто таился в глубине его души и временами выглядывал наружу, внушал всей деревне.
Приходилось выкручиваться. Печку топил Мундель, дрова таскал Джим, поесть приносила соседка. Неудобно всё это, чччёрт…
Поковырялся ножом с хитрым никелированным замочком саквояжа. Слесарных навыков у него не было, и открыть не получилось, лишь порезал палец.
Озлился, и воткнул нож в тугой бок саквояжа, как в спину Громосеева — по рукоять. Подумал, что не стоит так делать — в саквояже валюта, можно её порезать.
Уже аккуратно вспорол бок саквояжа, вырезав в нём большое прямоугольное отверстие. Откинул отрезанную кожу, сунул внутрь руку… Вытащил содержимое, сколько смог.
Тугие пачки старых газет. Туго перевязанные, тяжёлые. Ещё и ещё. Вскоре он выгреб из саквояжа всё содержимое. Кроме старых газет в нём ничего не было.
ПУТЬ В ОРШАНСК. БОМЖИ
Эти несколько дней, пока Гузель верхом на Орлике добиралась к пригородам Оршанска, дались ей не менее, наверное, тяжело и рискованно, чем пеший путь летом от Равнополья в Озерье.
Тогда — через «поляну», через бандитов и чуть не случившееся насилие; сейчас же — зимой! — на коне через снежные леса Никоновского района, по занесённой обледенелой дороге, в объезд возможных постов, стараясь не встречаться с людьми… и всё равно две встречи крепко врезались ей в память.
Первая встреча показала, что даже в нынешних скотских условиях есть Люди, не превратившиеся в скотов, даже в самых тяжёлых материальных условиях. Что для людей объединяться — естественно. Помогать друг другу. И… что любой коллектив, даже «коллектив» бомжей отторгает своих членов, которые не разделяют «идеологию», исповедуемую в коллективе…
Вторая встреча её чуть не погубила.
— Потрошенко продался Мувску! Это без вариантов, говорю я вам! — бомж Юрист был красноречив и безапелляционен.
— Говорю я вам! — его с самого начала Мувск поставил, чтобы Регионы от столичных районов оторвать, чтобы промку в них развалить, чтоб пресечь поставки нефтепродуктов, — терминал ведь через Мувск проходит! Вот его и перекрыли! Что Регионам осталось?? Сельхозпродукция, переработка. Неглубокая. Нельский склад Госрезерва — так его, говорят, ещё «до всего этого» ополовинили. Артбригада… А, главное, он армию в окопы загнал и сгноил там! Вместо того чтобы!.. Давно бы уже в Мувске были! А потом «эпидемия» эта — и как назло, по всем сельхозлагерям, сельхозкоммунам! Население теперь что?? Население теперь на процентов восемьдесят сократилось! И сделал это всё Потрошенко, ставленник Мувска; это без вариантов!!
Его слушали с интересом — почему не послушать-то человека, распинающегося с таким пылом и красноречием, — но со скептическими ухмылками. Люди тут собрались уже жизнью тёртые, катаные; не склонные, как в прошлые годы, верить краснобайствующим болтунам. Да и далека тема была от животрепещущих. Вот, главное следить чтобы картошка не подгорела.
Единственная женщина в компании бомжей, со странным прозвищем Магерини, как уже знала Гузель, палкой принялась ворошить угли, переворачивать картофелины с боку на бок, снова присыпать их углями. В воздух вместе с дымом полетели мелкие частички золы, кто-то расчихался.
Гузель оглядела собравшихся у самодельного очага ещё раз.
Типичные бомжи. Пять человек; она, стало быть, шестая. Но она тут ненадолго, на одну ночь. Только переночевать; и утром опять в путь.
Этот большой, четырёхэтажный дом старого красного кирпича, частично развалившийся, с местами просевшей крышей, стоящий на отшибе от центральной дороги, она заприметила издалека — да и отец указывал его как возможное место первой ночёвки.
Здание было большое, и видно, что брошенное — тут давно, годы, возможно даже десятилетия, никто не жил; и на карте оно было указано как нежилое, развалины.
Вблизи по сути оно развалинами и выглядело: высокие окна заложены серыми брусками пенобетона, с отдушинами — то ли для некоторого освещения внутри, а скорее для вентиляции; стены не просто старые, а очень старые; с местами выкрошившимся кирпичом, так, что кирпичная кладка походила на соты: выеденный временем и ветром кирпич и почему-то сохранившийся раствор образовывали клетки; и казалось, что стены держатся кое-где не на кирпиче, ржавой пылью осыпавшемся со стен, а только на этом вот растворе, оказавшемся прочнее не только кирпича, но и современного бетона. Из стен же кое-где, из щелей и проломов, торчали ветки настоящих кустов и молодых чахлых деревцев — природа отчаянно отбивала у человека прежде им захваченное; рушила, перемалывала ветрами и дождями стены, карабкалась семенами растений на крышу. Летом, наверное, тут очень живописно: эти, ещё крепкие, даже местами под крышей, руины — и идущая на штурм буйная зелень.