Ладно, договорились.

Сутенёра отпустили к его блядям; а Богдан переговорил с Федосовым. Тот полностью поддержал своего командира, отдав должное ловкости, с которой тот подвинул «сутенёра поганого» с оружия на почти что чисто патроны, — патроны списать легче всего, вон — под снегом груды гильз ещё с осени лежат! А он, Федосов, за личный состав ручается! — никто и не пикнет! У нас тут, господин оберст-капитан, стукачей нету! — заверил опытный урядник, — Не приживаются у нас стукачи! Как появится, — так или застрелится, как один вот летом ещё; а то неостановимая диарея с ними случится, вот как недавно с двоими, на замену которых Студента и Миху прислали!

— Так что всё тип-топ, гражданин начальник! — запанибратски, каная под урку, подмигнул Богдану Федосов, и осведомился, — Разрешите убыть готовить поляну?..

Отпустив разбитного опытного урядника и опять впустив в будку озябшего постового с напарником, Богдан ещё раз прокрутил в мозгу ситуацию. Вроде бы как всё должно быть чисто… За личный состав Федосов поручился… А! — в голову пришла гениальная мысль! Чтоб ни стуканул никто, можно провернуть такое дело: заставить каждого написать рапорт: так мол и так, во время дежурства толкнул, мол, на сторону похищенный со склада цинк патронов! За что готов понести заслуженное наказание по всей строгости и так далее. Без даты! Вот! Идеально! Так все повязаны будут!

Довольный собой, Богдан покинул ПВОС и отправился распорядиться насчёт патронов, — сутенёр должен был сейчас подогнать машину и поочерёдно — девочек. Кажется, служба на этом унылом посту кроме спокойствия имела и свои светлые стороны! Богдан предвкушал незабываемые вечер и ночь.

НЕЗАБЫВАЕМЫЕ ВЕЧЕР И НОЧЬ

Владимир сидел в проходной комнате, в которой, судя по всему, у гарнизона Арсенала производились всевозможные хозяйственные дела: тут стояли несколько столов, на которых были расстелены грязные, в масляных пятнах, простыни; и валялись принадлежности для чистки оружия; висели прямо на гардинах какие-то старые бушлаты и шинели; в углу громоздились коробки и какие-то тазы… А раньше это был, очевидно, класс изучения уставов и строевой подготовки: на стенах висели плакаты, на которых были изображены бравые солдаты в старой, ещё дореформенной форме. Солдаты лихо отдавали честь, шагали строевым шагом, и вообще всем своим залихватским видом давали понять, что главное в армии — это уставы и строевой шаг. На некоторых плакатах им, правда, были дорисованы гигантские гениталии, по размерам подходящие скорее слонам; а также на некоторых плакатах было изображено, как бравые вояки прямо во время выполнения строевых упражнений какают и писают. Обычная «наскальная живопись» каких-нибудь уличных гопов; но, поскольку трудно было допустить, что сюда когда-либо забредали гопы, оставалось предположить, что это было творчество обретавшихся здесь в последнее время военнослужащих. И что по своему развитию они недалеко ушли от гопов, что, в общем-то было неудивительно.

Владимир в определённой степени «попался».

Это было несколько не по плану, — предполагалось, что, «передав девочек» воякам, и «получив расчёт авансом», он будет ждать за периметром, в прямой видимости; чтобы, если всё пойдёт как планировалось, вместе с Диего тут же прибыть «для вывоза военного наследства». Так настояла Рамона, не без основания предполагавшая, что «парень может сорваться», зная что рядом, возможно, сношают его сестру и подругу. А что? Это жизнь — всё могло случиться. А нервные реакции там, «в логове противника», как она выразилась, были бы крайне неуместны; более того, он мог «погубить всё дело».

Впрочем, сам он предлагал, чтобы он был внутри периметра, под любым предлогом; по возможности ближе «к девчонкам, к месту действия», чтобы «в случае чего прийти на помощь», — что Рамона, как автор «операции», решительно отвергла: «прийти на помощь» он вряд ли сможет, а вот сорваться и наломать дров, погубив всё дело — вполне.

В итоге получилось всё же по его, но не совсем: когда Владимир уже забрал все патроны (ПМ старший пообещал отдать «позже, когда будем возвращать девочек») и вывез их подальше от Арсенала (где его в условленном месте уже ждал на машине Диего с тем самым усатым дядькой с дробовиком); когда он уже проводил «девочек» за периметр, — «старший» вдруг решил, что неплохо будет, если «этот пидер» подождёт «своих девочек» здесь, в Арсенале, — мало ли, вдруг «будут какие неувязки». Про себя же Богдан решил, что когда они всё закончат, — а он, в общем, собирался честно выполнять договорённость, — и «девочек» придёт пора «отпускать по домам», он лично «набьет лицо этому пидеру», «чтобы знал, что есть вещи, заниматься которыми мужчине западло». Богдан был деревенским и не переваривал «всю эту городскую хренотень».

В общем, Владимира оставили в Арсенале, что полностью согласовывалось с его желанием; вот только свободы перемещения он был лишён, — в этой вот самой комнате его пристегнули наручником к батарее, да ещё оставили стеречь его одного из солдат, которого попросту называли Студентом. Судя по всему, за какую-то провинность; Владимир слышал, как Студенту пообещали, что «и ему чего-нибудь сладенького перепадёт; если, хы-хы, что останется!» «Студент», впрочем, не особо возражал.

И вот теперь Владимир сидел на стуле возле батареи и вёл беседы со Студентом, с Никитой Матюшкиным, если по имени-фамилии. Они даже успели по-своему подружиться…

— Ой, военный, за грудь не трогайте! — я от этого сильно возбуждаюсь! — произнесла обыскиваемая Рамона, и лапающий её в порядке обыска Хайдаров осклабился…

На Рамону Владимир удивлялся, — во всяком случае внешне она демонстрировала полнейшее хладнокровие. А ведь именно ей предстояло, что ни говори, сыграть главную роль в планируемой «спецоперации»; и, соответственно, «на ней были все рИски». Ещё раньше он поделился своим удивлением с Диего, на что тот лишь повторил своё что «у Рамоны был в жизни крайне негативный опыт, и оттого она сделала всё, чтобы в случае повторения «той ситуации» «быть во всеоружии». В том числе и в психологическом плане. Правда, непонятно было сколько в её спокойствии было от «психологической подготовки», а сколько от природной отмороженности, — но факт оставался фактом: Рамона была холодна, профессиональна во всех смыслах, и демонстрировала недюжинный потенциал в обращении с мужчинами.

Сразу же, как только он «привёл девочек», она чётко выделила, кто из «заказчиков» главный — это был, конечно, старший капитан, и «охомутала его».

Начало всего этого «действа» происходило, когда Владимир был ещё со всеми, внутри самого здания Арсенала, в довольно большом «зале», который ранее, возможно, выполнял функции актового зала, и куда подчинённые капитана спешно стаскивали всё необходимое для того, чтобы «весело провести время»: электорообогреватели, лампы на переносках; составляли столы и расставляли стулья.

Пока «весело щебечущие» девушки скрылись в предоставленной им комнате чтобы «припудрить носики и переодеться», Рамона взялась за капитана…

Негромко мурлыкал блюз привезённый девочками с собой проигрыватель, запитанный уже не от батареек, а от арсенальского генератора; пахло разогретой консервированной кашей с мясом; и таким уютным, домашним, довоенным ароматом освежителя воздуха для туалетов «Морской бриз»… Кот Генерал, задрав хвост, так, что всем в глаза бросалась его коричневое анальное отверстие и, действительно, совсем не блестевшие, яйца, озабоченно принюхиваясь, сновал под ногами и между ножками столов, предвкушая некие развлечения и возможность пожрать. Капралы; то есть те, кто ещё не заслужил звание «старослужащего», мешая друг другу, переставляли столы и суетились не меньше кота.

Поначалу они втроём мирно сидели рядом на стульях в углу зала, и капитан, время от времени отвлекаясь чтобы отдать те или иные распоряжения своим суетящимся подчинённым, довольно холодно и высокомерно разговаривал с ними, — с Владимиром, «пидером поганым, сводником»; и с Рамоной, которая у него, несомненно, проходила как «падшая женщина» и «прошмондень, хотя и симпатичная…» Поначалу капитан всячески невербально демонстрировал всю разницу в их «социальном положении» и всю ту «пропасть морального падения», в которой находились «пидер» и «женщина лёгкого поведения»; но постепенно его отношение стало меняться — во всяком случае по отношению к Рамоне.