Около дверей околачивался Сельдеев, «Селёдка»; почти такой же бедолага как Толстый, но с бывшим ружьём Харона: двустволкой с выжженным на прикладе черепом. Неумело изображал часового.
— Э, Толстый! Подь сюда! — послышался повелительный голос, когда он уже подходил к порогу казармы. Он оглянулся. Голос раздавался из дощатого туалета поодаль. Туалет был большой, на четыре очка, построенный ещё в начале лета Вовками. Его уже порядочно засрали, и зловонная жижа, когда не замерзала сталактитами, темнела и воняла почти вровень с очками, но копать по зимнему времени новую яму и перетаскивать скрипучее сооружение охотников не было; Хронову было просто наплевать — он в казарме ночевал редко, а оправлялись все по-маленькому где придётся, зассав жёлтым все углы; используя туалет только для «больших посиделок».
Вот и сейчас там восседал «в позе орла» Юрка Шевцов, видный в лишённый дверей проём — двери давно порубили на дрова, здраво рассудив, что они не бабы, и стесняться им некого.
— Подь сюда, я сказал! — опять требовательно повторил Швец. Он был скор на руку, и потому Толстый, внутренне вздохнув, подошёл. Чего он опять найдёт за повод доебаться…
Сидящий на корточках Юрка несколько секунд рассматривал Толстого как будто только его увидел, потом скомандовал:
— Ближе! Ближе, бля! Наклонись! Ниже! Чо сказал, не понял што ли ты, морда??
Не понимая, что тому надо, Толстый подошёл, и, повинуясь команде, наклонился, прижимая к груди кусок забора — свою добычу. Он не понимал, чего тому было надо, пока Швец не сорвал с его головы шапку, и, кряхтя приподнявшись, не вытер ей себе жопу. Критически осмотрел её, смял, и вытер повторно; потом бросил шапку в сторону:
— Оботрёшь снегом… Тебе сойдёт.
Потерявший дар речи Толстый только пролепетал:
— Ты что… так же нельзя!..
— Попизди ещё! — пристрожился тот, вставая с корточек и застёгивая штаны, — Пиздюлей, что ли, давно не огребал?? Говорю тебе — оботрёшь снегом, — и сойдёт. А то я бумагу забыл.
Окончательно застегнувшись, он вразвалку пошёл в казарму. Стоявший у дверей Селёдка посторонился, пропуская его; и отвернулся в сторону, чтобы не смотреть на Толстого. Такого унижения у них ещё не практиковалось, нет. Но всё когда-то бывает в первый раз…
Глотая слёзы, Толстый наклонился, подбирая испоганенную шапку.
В заключение так неудачно сложившегося дня, оказалось, что пока он рыскал в поисках топлива, принесённые Хароном тёплые вещи уже «справедливо поделили». Как и следовало ожидать, Толстому ничего не досталось. Впрочем, нельзя сказать, что совсем ничего — ничего только из нового, привезённого. А так, вообще, он получил старые варежки с прорванными пальцами, и целых три пары носок — старых, дырявых, вонючих, ношенных; снятых «основными» на замену новыми, чистыми. В конце концов их можно было постирать; главное не подцепить через них грибок, чем несколько человек в отряде уже маялись. Если ещё прокипятить…
Во всяком случае остаток дня и ночь больше его никто не третировал, и даже осталось что пожрать из большого бацилльника-кастрюли. Может быть всё ещё как-то наладится… Не может же «это всё» длиться бесконечно??
НОРА. ТРУДНОСТИ СОСУЩЕСТВОВАНИЯ. СЛОЖНОСТИ ВЫБОРА
Хорошо, качественно размявшись в своём облюбованном в брошенном здании «спортзале», — вернее в бывшем кабинете какого-то местного невеликого начальничка; поколотив мешок, поприседав и поотжимавшись, Владимир вновь одел джемпер и куртку, замотал шею шарфом — сейчас не хватало ещё получить рецидив болезни. Это было бы совсем ни к чему. Он чувствовал — организм уверенно восстанавливался; и надо было только не мешать ему. Он и не мешал; и старался не перегружаться физическими упражнениями; хотя, честно говоря, хотелось. И не только потому, что этого требовал молодой тренированный организм; а и потому, что упорно, сосредоточенно занимаясь, отрабатывая связки ударов на мешке, делая подвороты и вообще всячески напрягаясь, невозможно было думать о том, что делать дальше. И это давало облегчение. Потому что что делать он не знал…
…Тогда, из этого загородного борделя, они добрались в «Нору» достаточно удачно, попавшись всего один раз, но попавшись, если бы не случайная встреча, вполне себе фатально — можно было лишиться и машин, и груза. Ну и девчонок, скорее всего. Не исключено, что и жизни, — ни прежние, «до-БП-шные» законы давно не действовали; не действовали и более «свежие», законы «Администрации Регионов»; — остались только законы простые и вечные, как голод: кто силён, у кого оружие — тот и диктует законы. Любые.
Перемещаться по городу эдакой кавалькадой из двух машин, — да ещё довольно медленно — мешал не столько снег на нечищеных улицах, сколько тормозил Орлик, привязанный к идущему последним джипу, — было рискованно: столица Регионов хотя и порядочно обезлюдел в последнее время, тем не менее он стал сосредоточением разного рода групп, банд, шаек, отрядов и всякого рода сброда, уже привычно рядящегося в разные идеологические одёжки: от армейцев, «уставших от всего этого бардака» на фронте и потому вернувшихся домой, естественно — с оружием; до разрозненных отрядов Белой Кувалды, Верного Вектора, Чёрных Квадратов, и прочей разномастной, но вооружённой сволочи. Не было только прежде попадавшихся групп «синих» — уголовничков Креста; те сейчас, надо полагать, были сильно озадачены «перестановками в руководстве» и делили наследство бывшего вора в законе и Пломбировой наглой команды.
Была надежда прошмыгнуть незамеченными на промбазу ночью — но не вышло, не срослось, — напоролись на какой-то блуждающий патруль на приземистом, видно что бронированном, армейском автомобиле неизвестного происхождения. В принципе заметили его достаточно издалека, и можно было попытаться резко свернуть, затеряться в узких улочках предместья, — если бы была связь со второй машиной, за рулём которой сидел Женька, и если бы не Орлик. Да и так — отчаянно избегающая встречи с патрулём, — если это был патруль, — колонна могла подвергнуться и обстрелу, и преследованию; а проходимость по снегу у армейского авто явно была повыше, чем у джипа, и уж тем более, чем у мерса.
Пришлось, всячески демонстрируя миролюбие, сбавить ход, и обречённо катиться навстречу.
Поравнялись. Повинуясь видному в свете фар движению руки в камуфляже, высунувшейся из окна армейской машины, остановились, не глуша мотор.
— Ой-ой-ой-ой; неужели опять, неужели снова; ой-ой-ой-ой, я домой хочу!.. — заныло сразу несколько девчачьих голосов с заднего сиденья. Владимир цыкнул на них, и там притихли. Сидевшая на пассажирском сиденье, натянутая, как струна, сестра Элеонора отчётливо клацнула затвором пистолета. Синяя подсветка приборной панели делала её лицо холодно-неживым… Запавшие щёки и глазницы, подбитая или надорванная нижняя губа с плямбой коросты, — сейчас, в таком освещении, наверное и не узнал бы её. Откуда и нахваталась сестрёнка! — раньше разного рода стрелялки были ей глубоко параллельны, не то что «Космополитен» или «Отто». Протянув не глядя руку вбок, не сводя взгляда с армейской машины, в которой начала открываться дверца, ухватился за приготовленный сестрёнкой к стрельбе пистолет, на ощупь поставил его на предохранитель; шепнул, опережая протест:
— Дай сюда! — чуть не силой выдрал у неё из рук Глок, сунул его себе в правый карман куртки.
— Не вздумай! Ты только напортишь! Сиди тихо, не выступай! — скомандовал ей, ожидая, что своевольная сестрёнка начнёт показывать характер; но та, против ожидания, только кивнула, негромко буркнув:
— Ну, ты прям как Толик!..
Зато с заднего сиденья чуть ли не заголосила Наташа:
— Во-овкааа!! Сделай что-нибудь; что-нибудь сделай!! Я уже не могу больше; уже сил моих нет; когда же всё это кончится, па-а-апааа!! Я не хочу всё это опять; я домой хочу; я не вынесу, нет, я не вы…
На неё зашикали испуганными голосами девчонки; даже попытались зажать ей рот — но она уже пошла вразнос. Он, Владимир, знал эту женскую стадию эмоционального кризиса — когда всхлипывания и заклинания в стиле «не хочу, не вынесу, верните меня к маме\папе!» быстро переходит в пронзительный визг и полноценную истерику. Если вовремя не оборвать.