Даже не особо это скрывал; в отличии от того же бывшего переговорщика, «еврея-цыгана-конокрада», которого я взял в плен во время мочилова в Башне, и который сейчас у нас был «в узилище», как выразился батя, и которого мы всё никак не могли продать.
Звали того «цыгана» Рамиль Хусаинов; мы через его посредничество раньше вполне успешно сменяли и Иванова, и Кольку; пока эта паскуда не навёл на нас тех «флибустьеров», большую часть которых я и истребил тогда — пользуясь, само собой, «сюрпризами» и продуманной системой обороны внутри нашего «муравейника». Этот урод, которого мы иначе как Цыганом, хотя он был татарин, не называли, — вот он был очень ласковым. Без мыла в жопу мог влезть, гад. Уж так всё старался «отношения строить»; одно его «вы ж меня, надеюсь, понимаете?.». чего стоило, прилипло как банный лист к заднице. Ну и мы к нему неплохо в общем относились — когда контачили «чисто по бизнесу». Ну а теперь, конечно, всякие «хорошие отношения» кончились — относились к нему хуже, наверное, чем к покойной команде под предводительством Ибрагима-Бруцеллёза, и трендюлей он огребал только в путь!
Работник этот падла был никакой… И вообще слизняк. В первый же день «плена», практически без насилия, этот конокрад-цыган «раскололся по самую жопу», как выразился Толян. Вообще без насилия. По всем своим делам. А Толян всего-то провёл его по лестничным маршам Башни, обильно ухрюканной кровищей его подельничков; и в каждый изуродованный труп носом ткнул, включая ихнего Старшего. И ещё сказал, что когда за телами приедут — а родственники обещались уже, — отдаст его им, «с сопроводиловкой» что это из-за него всё. Из-за его наводки такой качественной. Это очень подействовало, очень! И тот выложил всё: и когда и как он задумал нас нахлобучить; и как наблюдателя нанял в соседнем доме, — незадорого, за банку сгухи и пачку макарон или крупы в день; и какие дела у него были с «флибустьерами»; и вообще — кто он такой, чем жил, где учился-крестился; сдал пару своих нычек в городе и всё такое. Падла, ни дня в жизни не работал — всё маклерствовал, всю жизнь, биржевик херов… «Вы меня, надеюсь, понимаете?.. Я ясно выражаюсь?.». Очень он боялся к родственникам подведённой под молотки команды попасть. Им бы было что ему сказать, и показать…
«Под молотки» — это, кстати, батино выражение; каких-то лохматых бандитских ещё времён; какие нах «молотки», когда я пострелял их всех, или взорвал.
Хотя по идее Цыган должен бы быть весьма состоятельным перцем по нашим временам — и по роду деятельности; и по составу ништяков в нычках, которые батя с Толяном сняли в тот же день; и по тому, что при тщательном личном обыске в его одежде (а раздеться его Толян заставил донага; для качественного шмона и, как он выразился, «для усугубления понимания обстановки, что прежняя жизнь кончилася!») нашли немало ценного. Один бумажник со стопкой самых крупных по номиналу кредиток МувскРыбы, которые последнее время стали почти официальной валютой города, чего стоил.
А была ещё и целая вязанка разномастных обручальных колец в потайном кармане бушлата; и десяток явно брюликов, прозрачных и цветных маленьких камушков, в полиэтиленовой колбаске зашитых в шов брюк. Гад был явно хитро… эээ… выделанный; готовый «к смене обстановки», — но, конечно, явно не к такой, которая пришлась на его долю.
Кстати, эти «камушки» сейчас было некуда пристроить — ювелиры и ювелирные конторки кончились как явление; так что это было ни о чём — никому не надо, даже даром, кто ж сейчас отличит феанит от брильянта? А вот золотая ювелирка, особенно самые простые обручальные кольца с пробой, брали только в путь. Те, кто выжил после эпидемии, понятно. Как говорит батя «- Везде, где есть люди, существуют товарно-денежные отношения; а где торговля — там должен быть эквивалент мат-ценностям!»
Вот самые простые кольца и шли как «эквивалент». И ещё «лещи». И патроны. Гранаты, особенно «хаттабки» — маленькие такие самоделки из выстрелов к подствольным гранатомётам и АГС-у, из ВОГов. Откуда-то их дохрена в городе взялось — где-то склад недобитый, видать, раскурочили. Сейчас все, кому не лень, и у кого они есть конечно, делали из них, из выстрелов, самодельные гранаты — но не у всех были запалы. «Хаттабка» с нормальным, гранатным запалом стоила в два раза дороже чем с самоделковым, сколько бы продавец не клялся, что «рванёт, я жизнью отвечаю!!» Рванёт в руках — кто спрашивать станет?.. Ну, у нас самоделки были только батины; из тех, что остались после мочилова.
Ну, в общем, припёрся этот Пагар с очередным предложением…
Пагар топал вверх по лестнице вслед за батей, подпираемый «тёплым, дружественным» взглядом Толика сзади. Брезгливо отстранялся от кровавых мазин и от развороченных пулями и гранатами стен, чтобы не запачкать свою курточку.
«Баррикады» восстановили наскоро, и не везде, — так, времянки; подмели там «в первом приближении», как батя выражается; обломки и трупы убрали, — но в целом «картина происшествия» была очень даже наглядной. Пеоны от «кладбищенских», которые у нас сейчас работали, так поначалу круглые глаза делали и в дрожь впадали, видя такое дело; и нипочём мимо новопостроенных заграждений не хотели протискиваться, типа «нахер-нахер, у вас там чо замкнёт; а ребятам потом мои кишки с потолка соскребать!» — как бы о ребятах заботились, хы. Но батя объяснил про режимы включения, что днём можно ходить не опасаясь; и вообще — «вас сюда работать прислали, или обсуждать??»
Ну, тут они сразу затыкались; потому что по сравнению с работой на кладбище тут был настоящий им курорт: и теплее, не на улице; и кормёжка лучше; и обращение, с дисциплиной послабление — у Спеца в его «банде» вообще гайки туго завинчены, они там пахали как Папы Карлы, без базаров и перерывов. Да, по сравнению с «зоной строгого режима» у Спеца тут им был натуральный пионерлагерь, тут уж без базара, и потому они особо не кочевряжились. Благо что и работа была не трудной: ходы мы больше не делали, батя сказал, что «концепция поменялась»; только что делали уборку, восстанавливали печку, заготовляли дрова, и помогали в подвале Кроту землю вытаскивать, и бате в создании «новой системы обороны»; но об этом потом.
Я топал вверх вслед за Толяном, и явно видел, что того так и подмывает дать Пагару хорошего пинка, когда тот эдак брезгливо отстранялся от осыпавшегося от взрыва гранаты вплоть до кирпича угла лестничной клетки; но сдерживался. Потому что Пагар, падла, сразу себя так поставил: когда в первую встречу Толян начал было чморить его и, в натуре, дал эдак вот пинка, тот сразу окрысился, и заявил, что «с ним такое обращение не прокатит», что «он дело делает, а не побираться пришёл!», и что «или он сейчас уходит; и вы свою Элеонору ищите потом по всей Мувской области, потому что больше с вами никто дела иметь не будет!» — у них, видите ли, «посредническая гильдия» и типа взаимоподдержка. Или он накидывает за этот пинок и нехорошие слова полтора процента на ту цену, что согласуем на обмен; и впредь чтоб уважительное обращение и никаких тычков!
Толян от такой подачи потянулся было сразу за кольтом, что конкретно так торчал у него всем напоказ за поясом, чтобы, не сомневаюсь, тут бы и вышибить мозги Пагару из соракапятикалиберного; но под предостерегающим взглядом бати смешался, — в натуре, грохнуть или зачморить посредника несложно; сложно потом найти другого на это дело. Они ведь, падлы, трупоеды проклятые, в натуре друг друга знают и друг за друга, как батя выразился, «мазу тянут».
И потому Толяну, как ни противно, пришлось перед Пагаром чуть ли не извиняться, — как батя и говорил, Толян, несмотря на всю его вспыльчивость, в особых случаях умел себя окорачивать, чего бы это ему не стоило. А тут был совсем особый случай.
Но насчёт процентов Пагар зарубился, — и, в общем, это было не совсем по понятиям — свой процент посредник имел не с плательщика, а с продавца, на сколько уж там они договаривались; но тут, как тот заявил, «задета его честь», и что «пинать и оскорблять себя он никому не позволит»; и если «тему продолжаем», то и платите!